Заметки по итогам лекции Виктора Сонькина — о ситуациях, когда предметом перевода становится непосредственно сам язык. (А это происходит чаще, чем кажется.)

*

Один из классических текстов, написанных на эту тему — статья Романа Осиповича Якобсона «О лингвистических аспектах перевода».

Начинает Якобсон вот с чего: Бертран Рассел как-то заметил, что невозможно понять, что означает слово «сыр», если не обладать нелингвистическим знакомством с сыром. Как однажды по другому поводу выразился Виктор Шкловский, очень трудно объяснить вкус дыни человеку, который всю жизнь жевал сапожные шнурки.

Якобсон считает, что это неверная точка зрения: «Мы никогда не пробовали ни амброзии, ни нектара и обладаем только лингвистическим знанием слов “амброзия”, “нектар”, а также слова “боги” — названия мифических потребителей этих продуктов; однако мы понимаем эти слова и знаем, в каком контексте они обычно употребляются».

*

Якобсон отмечает, что идея перевода в бытовом смысле — с языка на язык — оказывается для лингвистики невероятно важной. При помощи переноса слова из одного языка в другой можно гораздо точнее понять, что именно содержится в его значении.

Тот же «сыр» в разных культурах может иметь разное значение. Английский “cheese” и русский «сыр» — не совсем одно и то же, потому что по-английски словом cheese обозначается и творог в том числе — cottage cheese, и если по-русски мы можем попросить кого-нибудь принести нам «сыра и творога», то по-английски нельзя сказать “bring cheese and cottage cheese”, потому что это будет нелепая фраза. В данном случае эта разница связана с технологией приготовления, и технологические нюансы находят отражение в языке.

*

Существует гипотеза языковой относительности, или гипотеза Сепира-Уорфа. Эта гипотеза в середине 20 века была невероятно популярной. Сепир, который был антрополог, и Уорф, который был лингвист, занимались языками и культурами североамериканских индейцев и пришли к выводу, что языки индейских племен настолько не похожи на привычные нам европейские языки, что само восприятие мира у людей, которые на них говорят, — оно тоже совершенно другое. Скажем, в языках некоторых племен нет будущего времени — а значит, у них отсутствует само понятие будущего времени, и они не в состоянии планировать свою жизнь наперёд, как это делают европейцы.

*

Кстати. Знаменитая идея о том, что в языке эскимосов присутствует больше ста слов для обозначения снега, и они одни такие уникальные, — это байка, которая была многократно развенчана. Во-первых, у эскимосов физически нет ста слов для обозначения снега. Во-вторых, у многих других народов северных широт, в том числе у русских, слов для обозначения снега тоже очень много. Если мы заглянем в региональные словари и даже в словарь Даля, то несколько десятков слов, называющих виды наледи, наста, поземки, метели, гололедицы, инея и так далее, мы там точно найдём, и эти слова будут вполне переводимы на какой-нибудь шведский или исландский; а на арабский — не будут.

*

Ну, так вот. Гипотеза Сепира-Уорфа на некоторое время закрепилась в лингвистике, но затем её сильно полюбили маргиналы, псевдонаучные фрики и просто сумасшедшие, а в приличном научном сообществе эту гипотезу стали усиленно опровергать. Сейчас накал страстей несколько поутих, и вышли научные работы, в которых очень осторожно говорится о том, что взаимовлияние языка и сознания всё-таки существует. И не только существует, но даже определяется экспериментальными исследованиями.

*

Есть такой израильский лингвист Гай Дойчер, пишущий научно-популярные книги о языке. Он постарался вернуть гипотезу языковой относительности в русло нормальной мейнстримной лингвистики и написал на эту тему книгу Through the Language Glass.

В ней есть несколько очень интересных историй. Например.

Филолог-классик Уильям Юарт Гладстон (впоследствии ставший премьер-министром Великобритании) в своём трехтомнике о языке Гомера замечает, что в «Илиаде» и «Одиссее» море описывается греческим словом, которое означает «видом как вино» и которое на английский чаще всего переводится как wine-dark sea, а на русский — словом «виноцветный».

Гладстон задается вопросом, что это, собственно, значит? Бурное штормовое море? Море на закате или на рассвете, окрашенное красными лучами солнца? Существовало даже вполне серьезное предположение, что это море, подкрашенное определенным видом красных водорослей. Но дело в том, что у Гомера нигде нет указаний на то, что это море какое-то особенное. Нет — просто виноцветное море. Кто-то из филологов даже выдвинул гипотезу, что если это не море было какое-то странное, то, может, вино голубое?

Это не единственная странность. Есть у Гомера, например, слово «хлорос», которое в более позднем греческом означает «зелёный» (мы знаем этот корень по слову «хлорофил»). У Гомера это слово описывает:

а) лицо испуганного человека;

б) мёд;

в) дубинку из оливкового дерева;

и так далее.

А вот слов «синий» или «голубой» у Гомера нет вовсе.

Значит ли это, что люди по-другому видели? Нет, это скорее всего значит, что спектр знакомых цветов у них отличался от нашего. И в языке они тоже отражались иначе.

*

Как мы помним, по-английски синий и голубой — это один и тот же blue, и это представляет некоторую проблему для переводчика, которому приходится каждый раз выбирать один из двух вариантов.

Гай Дойчер описывает эксперимент, который проводила психолог и лингвист Лера Бородицки. Она давала тесты на определение цветовых оттенков носителям разных языков. И выяснила, что носители русского языка распознают оттенки синего цвета на доли секунды быстрее, чем носители английского. То есть, понятно, что цветовое восприятие у людей скорее всего одинаковое. Но наличие в ментальной картине мира не одного синего цвета, а двух, очевидно даёт возможность быстрее реагировать и распознавать оттенки.

*

Ещё более интересную историю Дойчер рассказывает про один из языков австралийских аборигенов, в котором нет понятий «право» и «лево». Всё, что касается взаимоотношений человека и пространства, они описывают в абсолютных терминах — через стороны света. У этих людей не правая и левая рука, а западная и восточная. А если они повернутся на 180 градусов, то всё окажется наоборот: западная рука станет восточной, а восточная — западной.

Если носителя такого языка привести с завязанными глазами в комнату без окон, как следует раскрутить и снять повязку, то он будет в состоянии точно определить, где запад, а где восток. Как это происходит, не очень понятно. Но это находит отражение в языке.

*

Возвращаемся к Якобсону. Он говорит, что идея взаимосвязи языка и мышления в общем довольно типична для человека, и существует много разного рода мнений на эту тему. Уже упомянутый Бертран Рассел, когда ему было 17 лет и он поступал в университет, написал эссе, в котором говорил, что поскольку у французов есть слова spirituel и esprit, они этими качествами — остроумием, блеском, душевной  вовлеченностью — наделены в очень большой степени. Совсем не так как англичане, у которых нет точных аналогов этих слов, и поэтому они не такие остроумные.

А вот Цицерон смотрел на это с противоположной стороны. Он говорил, что у греков нет слова со значением «нахальный» (ineptus), которое есть у нас у римлян, потому что среди греков это качество настолько распространено, что они его даже не выделяют в отдельное понятие.

*

А ещё Якобсон пишет, что в ситуации, когда в языке нет слов для каких-то понятий, они в случае необходимости очень быстро появляются. В чукотском языке в советские годы очень быстро появились слова, которых раньше не было. Например, появился винт («вращающийся гвоздь») и мел («пишущее мыло»). Почему у чукчей было слово «мыло» — не очень понятно, но тем не менее Якобсон утверждает, что это так.

*

То же самое произошло буквально на наших глазах с ивритом — это единственный пример за последние несколько сотен лет, когда язык, существовавший только как язык религиозной литературы и религиозных практик, был восстановлен и стал нормальным языком бытового повседневного общения, причём иврит относится к тем языкам, которые склонны не заимствовать недостающие слова из других языков, как это происходит в русском, а создавать собственные неологизмы.

Кстати, в этом смысле существует большая разница между хорватским и сербским, которые с лингвистической точки зрения представляют собой один язык (хорваты и многие сербы с этим не согласятся, но ничего не попишешь — пока что это так). Но есть большая разница в том, как хорватский и сербский варианты языка относятся к заимствованиям. Сербский очень охотно заимствует из турецкого, французского, английского, немецкого. А хорватский старается заменить иностранные слова славянскими неологизмами. Там, где у сербов фудбал (футбол), там у хорватов nogomet.

*

Но это всё лексика. С лексикой дела обстоят относительно просто, потому что можно придумать слово, заменить его или позаимствовать. Дела обстоят хуже, когда при переводе у нас возникают проблемы с грамматикой.

При переводе на русский простой фразы “I hired a worker” возникает целых две проблемы. Во-первых, пол обоих участников — говорящего и нанятого сотрудника. Во-вторых, вид глагола. Эта грамматическая категория вообще очень трудно даётся носителям западно-европейских языков, которые изучают русский. Очень распространенная ошибка у иностранцев — когда они путывают вид глагола.

*

Вывод из этого вот какой. Языки главным образом различаются между собой не тем, что в них может быть выражено, а тем, что в них не может не быть выражено.

Примерчик.

Это роман Иэна Макьюэна The Child in Time, в котором мы имеем дело с премьер-министром, чей пол в принципе не принято упоминать. Попробуйте перевести вот этот кусочек — особенно первое и последнее предложение:

The prime minister, who was already installed in the armchair by the fire, nodded at Stephen, still in his overcoat, took a wooden chair and set down. <…>

“I hope you’ll forgive this. As you see, I don’t travel lightly.” For a moment their eyes met, then both looked away. Stephen had not replied, and what followed was cool, without  an interrogative tone. “Is this an inconvenient moment?”

“I was on my way to the station.”

The prime minister, who was known to despise railways, appeared relieved. “Ah well. Movement will give you a lift, I’m sure.”

Сейчас вам станет понятно, что имел в виду Якобсон. Если у нас есть русский глагол, стоящий в прошедшем времени, в нём не может не быть выражен пол.

Если вы думаете, что это одна такая уникальная книга, то вы ошибаетесь. Англоязычные писатели довольно часто избегают гендерной определенности — благо по-английски это сделать нетрудно.

Вот как справился с этим куском переводчик:

Премьер-министра уже устроили в кресле у камина, и Стивен, получив приветственный кивок, как был, в пальто, взял стул и сел. <…>

— Надеюсь, вы простите наше вторжение. Как видите, я не путешествую налегке. — На мгновение их глаза встретились, затем оба отвели взгляд. Стивен ничего не ответил, и следующая фраза прозвучала холодно, без вопросительной интонации.

— Мы не вовремя?

— Я как раз собирался на вокзал.

Нелюбовь премьер-министра к поездам была широко известна, и следующие слова были сказаны почти с облегчением:

— А, хорошо. Управление перевозками вас подбросит, непременно.

*

Проблема с полом, родом и их взаимодействиями в литературе и в переводе — она отдельно очень интересна. У Марии Елифёровой есть довольно нашумевшая статья «Багира сказала», в которой она рассматривает переводы англоязычных сказок на русский язык и удивительные трансгендерные происшествия, которые случаются с героями по ходу дела.

Например, в «Винни Пухе» все персонажи, которые живут в лесу, мужского пола. Почему их так шокирует появление мамы Кенги с Крошкой Ру? Потому что Кенга — девочка, и она абсолютно выпадает из этого мира. Она совершенно другая; она, если помните, пытается Пятачка помыть, причесать, мочалкой его трёт, — то есть, с точки зрения мальчиков, делает всякие неправильные вещи. А все остальные персонажи — это такие типажи частной британской школы. Включая, конечно, мальчика-ботана Сову, который в оригинале, конечно, Owl.

*

Ещё более удивительная история происходит в «Маугли» с Багирой. Багира, конечно, никакая не девочка, Багира — это мальчик, воин, соратник Маугли по всяким играм. У Киплинга есть целая глава «Весенний бег», где описывается, как в Багире пробуждается юношеская сексуальность. В оригинале в этой главе Багира готовится к свиданию с самкой, и по этому поводу резвится и катается по земле кверху лапами. А Маугли на это дело смотрит и испытывает сложные чувства — мало того, что близкий друг променял его на девчонку, так ещё и ведёт себя как дурак. Разумеется, если Багира оказывается девочкой, ревность Маугли меняет направление и приобретает непредусмотренную Киплингом зоофильскую окраску, и в русском переводе, сделанном Дарузес, эта часть текста практически отсутствует.

Операция по смене пола в русской версии книги вызвала далеко идущие последствия. Вот что пишет Елифёрова по этому поводу: «Запрос в Яндексе на слово “Багира” дал около миллиона ссылок, поэтому пришлось ограничиться просмотром первых тридцати. Среди этих тридцати (без учета повторяющихся ссылок): три салона красоты, две студии танца живота, один магазин, торгующий костюмами для танца живота, один салон эротического массажа и одно использование в качестве женского ника в Интернете. Киплинг бы удивился».

*

Вообще грамматическая категория рода — она гораздо шире, чем категория пола. Скажем, средний род, который есть во многих языках, не привязан ни к какому полу. А есть языки, где подобного рода категорий больше.

В одном из вымирающих австралийских языков то, что условно можно назвать существительными, делится на четыре грамматические категории:

1)   одушевленные объекты и мужчины;

2)   женщины, огонь, вода, насилие и редкие животные;

3)   съедобные фрукты и овощи;

4)   грубо говоря, всё остальное.

По мотивам этого феномена лингвист и философ Джордж Лакоф дал название своей книге: Women, Fire, and Dangerous Things. What Categories Reveal about the Mind.